Немного поэзии - немного прозы

Вика посоветовала мне завести страничку в "Творчестве". Буду сюда вносить вещички своего творчества.

Луна огромным кроваво-красным диском повисла над моей кудлатой головой. Ее холодное сияние проникало в мой мозг, мои жилы, мою душу, заставляя вновь и вновь, безнадежно задрав голову ввысь, выть на ночное светило. И я выл. Выл бесконечно, так же бесконечно, как Баллаурский океан несет свои воды к берегам Виригия. А потом я, словно захлебываясь своим воем, начинал хрипеть, скулить. Ветер бил мне в приоткрытую пасть пронизывающими сквозняками со снегом и льдышками. Я закрывал глаза от бессилия и голода и снова выл.
В животе неприятно урчало. Я готов был согласиться на ужин из жалкого крэтса, но даже крэтсы будто исчезли из земель Великих драконов. Во времена обильной пищи мы, Валдагоры, никогда не приближаемся к жилищам людей, но лютые морозы заставляют нас идти на отчаянные поступки. Мы, волки, словно теряем в такую пору свое благородство и превращаемся в обычных шакалов. В такое время выбирать не приходится: мы не гребуем питаться даже падалью.
Моя волчица-мать назвала меня Смарагдом. Так люди исстари называли изумруд. Дело в том, что у большинства волков глаза имеют золотисто-желтый окрас, у некоторых представителей моего семейства бывают голубые глаза, а я же - обладатель уникальной изумрудной радужки глаз. С детства мать твердила мне, что я - особый. Но мой юношеский максимализм подвергал сомнению все ее нравоучения. Да и как поверить во что-то особенное, когда от голода мутится разум и сворачивает желудок? В такие моменты валдагорам совсем не до лирики.
В такое же холодное время года погибла моя мать, седовласая волчица. Нас было трое волчат, но оба моих брата перестали дышать от голода и холода. Смерть уже наклонилась и надо мной. Я грыз пустые груди своей матери, но это мне не давало желанной еды. Силы мои таяли. И тогда моя мать отправилась к людям на поиски пищи, еле передвигая тощими лапами в снегу и волоча по высоким сугробам пустые, искусанные мной в кровь груди. Это было безумием. Запах крови привлек внимание охотничьих собак.
Я слышал жалостливые всхлипы умирающей матери. Из-за заснеженных кустов я видел, как на единороге подъехал егерь Васлав, стреножил ездовое животное и не спеша отогнал в сторону от моей матери визгливых собак.
— Загрызли насмерть! — подытожил человек и стал рассматривать тело волчицы. Егерь обратил внимание, что груди у волчицы были искусаны. — Значит, был окот и, возможно, волчата и выжили.
Он свистнул и по его команде псы стали искать меня. Я прижал уши и буквально погрузился в сугроб в надежде спрятаться от собачьего нюха, но это мне не помогло. Через минуту егерь весело отряхивал меня от снега и посмеивался в бороду:
— Ну что, волчонок, будешь жить у меня?
Мои лапы обмякли, да и сам я сейчас походил на тряпичную куклу. Моих сил хватило только на то, чтобы схватить в зубы амулет — клык Валдагора, который мать использовала как игрушку для нас, детворы.
— Какой же ты зеленоглазый! — Васлав так звонко рассмеялся на весь лес, что с ветвей многовековых елей посыпалось снежное серебро, а спящая роха взметнулась к небесам, — Назову-ка я тебя Изумрудом!
Я заскулил, видя, как жалкую плоть моей матери разрывают на части голодные собаки, но сил противостоять бешеной своре у меня не было, поэтому я покорно согласился ехать на загривке единорога — подальше от смерти матери и братьев. Я согласился на рабство — лишь бы выжить.



Зима выдалась на редкость снежной. Прыгая, я буквально с головой погружался в пушистые сугробы. Васлав посмеивался надо мной, его забавляло, как я то и дело выныривал из огромных сугробов, а потом я начинал кругами бегать за своим хвостом, придавливая снежные горы к земле. Так образовывались словно волшебные магические круги на снегу.
— Некромант такую живопись оценил бы, — шутил хозяин, а я смотрел на прекрасный мир изумрудными глазами, полными тоски по матери.
Иногда мне казалось, что мать бледным призраком скользит по небесам, умывает своим горячим языком мои пушистые щеки. А потом я просыпался и видел над головой всего лишь звездное небо.
Но однажды холода отступили. Проснувшись, я вдруг увидел юркую запятнашку, греющуюся под нежными лучами весеннего Мирроу. В этот момент капли с деревьев звонко упали мне на нос. Стало щекотно. И я громко чихнул на весь лес. Испуганная запятнашка бойко юркнула под камень, а я еще долго с интересом рыл под камнем. Моя забавная мордашка была вся в земле.
— Ну и дурааааашка! — протягивал егерь, тормоша меня за загривок. Я рычал, пытался схватить в зубы его теплую ладонь. Он отталкивал меня, и я кубарем катился в овраг, распугивая других запятнашек. Жучки плавно разбегались в разные стороны, напоминая мне следы моей матери, когда та хотела увести опасность подальше от своего выводка.
Весну сменило лето, а лето — осень. Постепенно Шуарский лес поредел. Мне нравилось прыгать в ворохах осенней листвы. Иногда егерь брал меня на охоту. Я, ручной волк, стал фаворитом в его своре собак, так как безошибочно находил стаю радужных рох, стада тувров, ценные яйца птицы Гур. Мой нюх был острее нюха самой лучшей гончей. Я искренне полюбил своего хозяина, ведь своих родных родителей я почти не знал. Я выслеживал легко дичь или умел ждать свою жертву, затаившись в лоне высоких дубрав. А по вечерам я лежал на шкуре убитого пхадда у камина и смотрел, как огонь прыгает по хворосту, потрескивая сухим валежником. На шее у меня всегда висел амулет — клык Валдагора как память об умершей матери.
Мой хозяин в такие моменты сидел в кресле, вытянув ноги поближе к огню, и курил. Я не любил запах табака. Такой запах словно разъедал мой нюх, проникая в желудок, мозг, во все мое существо. Я отворачивался от хозяина, пытаясь спастись от клубов табачного дыма, но это не помогало: жилище лесника табаком было пропитано насквозь.
— Что? Не нравится? — угрюмо спрашивал Васлав, и какая-то затаенная злоба слышалась в его охрипшем голосе.
А затем снова и снова хозяин наливал в деревянную кружку из бочонка какой-то пенистый напиток. И вновь он закуривал, кидая в меня потухшие бычки. Мне это не нравилось еще больше запаха табака. И я недовольно рычал. Однажды бычок вспыхнул и шкура пхадда загорелась. К счастью, мне удалось лапами забить пожар, правда от ожогов я хромал около недели.
— Ты — моя игрушка! — кричал егерь, размахивая двустволкой перед моим носом. Я смотрел на него исподлобья. Я знал, что мой взгляд вселяет ужас в Васлава. Охотник, не выдержав мой взгляд, кидал ружье на пол и заваливался спать на печку.
Я не чувствовал себя рабом. Я знал, что рано или поздно меня позовет лес и я уйду.
Как-то я сбежал от хозяина, но собаки меня нашли. С тех пор Васлав посадил меня на массивную металлическую цепь во дворе дома. Я вспоминал теплые и уютные времена у камина и выл на луну.
— Замолчи! — кричал хозяин, выйдя на крыльцо и держа ружье в руках. А я не мог остановиться — выл и выл, пока лесник не начинал стрелять в воздух.
Как-то из окраины тихой степи ночью к нам приехал староста Чурай. Спешившись с беронского тигра, староста близко подошел ко мне и захотел погладить по голове. Я оскалился.
— Валдагор? — удивился Чурай. — Так вот кто своим воем пугает нашу скотину.
На крыльце появился Васлав.
— Убей его, пока он не убил нас! — приказал староста, небрежно указывая на меня.
Васлав зашел в дом и вышел, неся в руках двустволку и начиная целиться в меня на ходу.
Вдруг мой амулет засиял таинственным светом. Призрак моей матери повис в воздухе и заговорил человеческим языком:
— Васлав, Чурай! Не убивайте моего сына. Это не простой волк! Это — принц Смарагд, последний повелитель земель валдагоров. Несколько сотен лет назад мир Фэо был населен не только людьми и магмарами, но и мауринами, зарлогами и валдагорами. Но маурины и зарлоги заключили тайный союз и изгнали валдагоров. С тех пор мы утратили способность говорить, воевать, бороться за свою свободу. Это не просто клык Валдагора — это ключ от портала в утраченный некогда мир. Много лет назад отец Смарагда спрятал свой народ в Шуарском лесу, но случилось непредвиденное: мы стали дичать. Холод и голод стали затмевать разум валдагоров. И однажды дикая стая волков окружила своего царя.
— Ты нас привел в капкан! Мы умрем здесь от голода и холода! — кричала обезумевшая стая.
— Мы спасемся, — говорил белоснежный волк.
— Нет, мы обречены! — волки плотным кольцом стали сжимать своего вожака.
Через мгновение ока голодная свора кинулась на вожака, раздирая в клочья его тело. Словно жалкие шакалы, волки кусали горячую плоть, теплая кровь текла по их довольным мордам. А потом стая разбежалась, увидев следы своего преступления. Только горячее сердце вожака продолжало биться на окровавленном снегу. И тогда какой-то волчонок, трусливо поджав хвост, подбежал к сердцу царя и раздавил. Сердце рассыпалось на мириады огненных искр.
Боясь, что меня тоже убьют, я бросилась в глубину Шуарского леса. Там я родила трех волчат. Двое из них погибли, но принц выжил. Теперь у моего сына — особая миссия: спасти свой народ.
Волчица до земли поклонилась Ваславу:
— Лесник, отпусти моего сына!
Васлав близко подошел ко мне и пристально посмотрел мне в глаза:
— Надо же, волчонок оказался непростым валдагором.
А затем лесник посмотрел в глаза волчице:
— А как мне знать, что ты — не мое наваждение?
— Давай тебя ущипну! — предложил Ваславу Чурай.
— Ты тоже это видишь и слышишь? — задумчиво почесывая свою бороду, Васлав обратился к гостю.
— Вроде да, — неуверенно ответил староста.
Егерь прицелился в меня. Я зарычал, готовый броситься на человека и зная, что массивная цепь мне это сделать не позволит. Я смотрел исподлобья на своего хозяина. Убьет?
Ружье выстрелило. Когда дым рассеялся, на моей шее болтался кусок цепи. Мощными прыжками я бежал за горизонт, где должен был найти пещеру-портал в мир своего народа. Повалил обильный снег. Метель усиливалась, заметая все пути-дороги, пряча знакомые запахи и скрывая в своем гневе луну. Но скрывая и меня — волка-беглеца. Я бежал от рабства, унося в своем сердце добрую память о теплых минутах у тихого камина. Сейчас надо мной не было более хозяина. Чутье волка мне подсказывало, что к утру метель уляжется и найти заветную пещеру станет проще. А рядом со мной скользило четыре призрака: мать, отец и два брата. Я верил, что наступит время и я как-нибудь смогу вызволить свой народ из мира теней. Ведь я — принц Смарагд, а изумрудные глаза никогда не ошибаются и не обманывают.

Сказание о Нораке Доброхоте и свирепой горгулии

Там, где замок Файтвор и песков каменистые жгучие сопки,
Где из лавы кровавой могучие реки с потухающим пеплом текут,
Разбежались дороги судьбы в неизбежную даль перекрестков,
Потеряв Переправы Виверны в ветрице окольный маршрут.

Там плескалась в кипящей воде, вдохновленной Вулканом,
Златоперая семга, а нимфы кружились в подлунной вуали…
Шел воитель со стягом Добра, называя себя ветераном,
И блестел его меч “Зов отваги” булатной и кованой сталью.

С парапетов дворцов твари злобные мощно взметнулись,
Закрывая бездонных небес темно-красную в пурпуре охру.
Зашипело, ударив вдруг в горло, исчадье свирепой горгульи:
— Что… явился убить меня, проповедник Добра, храбрый Норак?

Задыхаясь, он жизнь всё терял не по капле, а струями крови,
И кричала горгулья надрывно и грозно герою в святое лицо.
Он хотел бы все зло победить только словом-любовью,
Но на теле и сердце хватало глубоких кровавых рубцов.

А луна осветила клинок, окрещенный по зову безумной отваги,
Бьется тварь с диким писком и душит безжалостно Свет.
Лишь тяжелая поступь Эндарга — уже от него в полушаге —
С грозным рокотом гор, и сверкает надеждой в ночи амулет.

Вновь горгулья взлетела, познав воскрешения бурные силы,
Жизнь ее восстановлена мощью подземного сущего зла.
Удар в горло — почувствуй, о Норак, дыханье разверстой могилы!
Взмах мечом — и беснуется тварь на примятой траве без крыла.

Зашипело чудовище, по-кошачьему выгнуло скользкую спину:
— Покорись! У добра нет иного пути — все пропитано злом.
Рог Эндарга вонзился вдруг в черное сердце — предвидя кончину,
Бьет горгулья по мертвому камню последним здоровым крылом.

Враз затихло у ног злое чудище, телом примявши случайно ветрицу,
А с восходом Мирроу случится и новый вселенский поход.
— О спасеньи отверженных душ до рассвета я буду молиться, —
Вытирая свой меч о траву, обещал сам себе Доброхот.

— Тысяча крофдоров! — моряк Сеймур грозно ударил по дубовой столешнице. Посетители трактира “В глотке Гурральдия” обеспокоенно стали следить за морским волком. Да, Сеймур любил выпить — об этом знали все хаирцы, но чтобы так громко высказывать свое недовольство… Моряк браво сдул пенку с бокала шиз-пива и, выпив залпом весь бокал пенного напитка, недовольно буркнул на подозрительные взгляды толпы:
— Да все в порядке у меня!
Но это еще более усилило любопытство толпы, к тому же компания за столиком Сеймура подобралась очень странная: ученый Авелиус и колдунья Бругильда.
Какие общие дела могут быть у таких разных магмар?
“Может быть, колдунья обещает вылечить Сеймура от запоя с помощью магии, а Авелиус ищет для этого научные пути?” — шептались посетители за соседними столиками.
Сеймур нервно большими глотками осушил очередную кружку шиз-пива и злобно выкрикнул в сторону любопытствующих:
— Мертвый ром вам в помощь и проклятие Эгера Когтя!
На столе и, правда, стояла пузатая бутыль мертвого рома.
— Да, странная история, — прошептала Бругильда, — И главное, в ней слишком много нестыковок. Во-первых, почему Эгер безоговорочно поверил односельчанину, что Голлейд предала их любовь? Во-вторых, почему за всю свою жизнь он так и не захотел увидеть свою невесту?
— Дааааа, — Авелиус задумчиво погладил свою аккуратную остроугольную бородку. — Нестыковка, однако…
— Но хуже всего то, что я попал под власть этого чудовища, — Сеймур снова ударил кулаком по дубовому столу трактира. — один день в году мне по почте кто-то присылает бутылку мертвого рома и в меня вселяется злой дух. Я почти не контролирую себя и с каждым годом я становлюсь все более и более Эгером Когтем! И этот день — сегодня. Утром какой-то сопливый мальчишка мне на корабль принес эль смерти.
— А если этот мертвый ром не пить? — предложил Авелиус.
— Не выйдет, — вздохнул Сеймур, — мертвый ром все равно окажется в моем желудке!
— А как получилось, что на тебе оказалось такое проклятие? — поинтересовалась ведьма.
— Как-то с приятелем мы читали “Исторические записки”. Нам было скучно, мы были навеселе, поэтому наше чтение мы сопровождали злобными комментариями. Приятель, старый моряк, назвал Голлейд путаной, а я же обозвал Эгера Когтя полным дураком. В ту же минуту пред нашими очами явился Эгер с матросами-мертвяками, намереваясь нас обоих повесить на крюках мачт моего корабля. Мы с Сугором (а это был именно он) стали умолять о пощаде. Тогда Эгер Коготь проклял Сугора невозможностью ходить на корабле по морю, с тех пор мой друг стал бродячим музыкантом, гусляром. А мне же Эгер уготовил более серьезное испытание. Каждый год я теряю свой облик и превращаюсь в Эгера Когтя. Хожу по улицам, убиваю невинных. В этот момент я понимаю только одно: я становлюсь существом без души. И моей злобе нет предела.
— Тогда надо отправиться в прошлое и изменить “Исторические записки”! — предложил Авелиус.
— Как? — одновременно воскликнули и Бругильда, и Сеймур, и якобы равнодушные соседи за столиками рядом.
— Здесь слишком много посторонних ушей и глаз! — пробурчал ученый.
Выйдя из трактира, странная троица поспешила к причалу, где толстые чайки нагло кружили над ее головами и противно пищали.
— Нам надо создать летучий корабль! — предложил Авелиус. — Я читал книги про иные миры. Там у них есть железные птицы, внутри которых можно путешествовать. Можно использовать корабль Сеймура и нарастить судну металлические крылья.
Ученый достал карманные абаки и стал что-то подсчитывать, а потом деловито произнес:
— На переоборудование корабля Сеймура уйдет в среднем шесть месяцев двадцать три дня восемь часов шесть минут и тридцать две секунды…
— Да нет у нас столько времени, отец родной, — возмутилась Бругильда, — шесть минут, может, и есть… А зачем нужен летучий корабль?
— Спуск в глубины Флаунгарда нагодится на Поляне Грез, — пояснил Авелиус. — И как ты, матушка, собираешься плыть по суше?
— А если прибегнуть к магии? — предложила колдунья.
Авелиус взял палку и стал делать на прибрежном песке чертеж корабля Сеймура с железными крыльями.
Бругильда укоризненно махнула рукой на ученого и скрипучим голосом проговорила:
— Какие железные птицы? Мы по-старинке!
С этими словами ведьма вытащила из холщового мешочка какое-то зелье и что-то начала мудреное говорить, прихлопывая руками и пританцовывая.
Через минуту у корабля выросли крылья Аргоса.
— Ну… можно и так, — Авелиус радостно захлопал в ладоши.
Троица с облегчением поднялась на палубу корабля.
— Мы в трактире на столике забыли мертвый ром! — вспомнила Бругильда.
— Да он не забудется никогда… — с грустью сказал Сеймур.
Через минуту чайка в клюве принесла ром и положила к ногам Сеймура. Паруса были подняты, крылья расправлены, вот только якорь забыли поднять. Поэтому, когда корабль пролетал над Лукавой заводью, его якорь случайно зацепил ундину Маэли. Несчастная полурыбина-полуженщина весь полет барахталась в воздухе, ругая моряка за свое странное путешествие.
— Я не заказывала никаких воздушных рейсов! — с этими словами бедная Маэли шлепнулась в водоем Флаунгарда.
Естественно, что под водой их корабль плыть не мог. К счастью, Авелиус очень дружил с местным ученым — Октеоном, который имел одну страсть — любил читать книги из других миров. Именно оттуда он позаимствовал чертеж батискафа, построил это чудо-средство и любезно одолжил своему собрату по науке и его друзьям. Сам Октеон был слишком занят научными изысканиями, поэтому на встречу не явился, но подводная капсула уже любезно ждала наших безумцев в прибрежных водах Флаунгарда.

***

Батискаф плыл к Кладбищу кораблей. Плана у путешественников особо не было. Они не имели никакого представления, как будут убеждать Эгера Когтя одуматься и снова стать человеком. За их батискафом плыла разъяренная ундина и требовала вернуть ее в родную заводь. Впереди они увидели подводный грот. Это был портал времени, сооруженный по приказу Октеона. Вдруг яркая молния, вылетев из купола грота, пронзила их капсулу. Батискаф закружило в воронке времени… Бругильда ударилась о пульт управления батискафом головой и потеряла сознание, Авелиус ушел в себя, то есть в науку, а бутылка мертвого рома подпрыгнула и мистическим образом вылила свое содержимое в рот моряку Сеймуру. Сеймур стал превращаться в морское чудовище. И только ундина была сама себе неизменна, ругая Сеймура.
Когда путники пришли в себя, они уже были на незнакомом берегу, а на мелководье барахталась очень злая ундина.
С большим трудом искатели приключений вылезли из покореженного батискафа. Почесывая ушибленный затылок, Бругильда задумчиво оглядела незнакомую местность. Озеро, горы.
— Авелиус, это и был твой грандиозный план? — недоверчиво произнесла колдунья.
— Ну почти, — ученый неуверенно стал озираться вокруг.
Сеймур странным образом мерцал: он то становился Эгером Когтем и требовал повесить Бругильду и ученого на любом крюке, то начинал напевать песенки морского разбойника, то жаловался на сушняк после выпитого мертвого рома, чем порядком поднадоел компаньонам.
— Нам надо найти узлы времени! — стал описывать свой план ученый. — Когда маховик времени раскручивается, случаются временные петли. Надо постараться распутать эти временные петли.
— Ну и когда же была первая петля у пирата? Разве только удавка по нему плакала, — пошутила Бругильда.
— Думаю, на кладбище, — предположил Авелиус.
Кладбище. Последний ком земли летит на гроб матери будущего душегуба. Бругильда достает волшебную пыль и дует в сторону мерцающего моряка Сеймура. Морской волк превращается в призрак матери Эгера. Он плывет по забытым курганам прямо к молодым людям.
— Я буду любить тебя вечно, — говорит Голлейд.
— И я тебя, — вторит ей Эгер.
— Когда ты вырастешь и будешь служить, я буду тебя ждать, — девушка мило улыбается юноше.
— Если мне кто-то плохо скажет о тебе, я ему не поверю, — обещает Эгер.
Призрак матери приближается и произносит голубыми губами:
— Сынок, запомни это свое обещание! И если кто-то оговорит твою Голлейд, не бойся узнать правду у нее самой!
Через минуту магия Бругильды начинает истончаться, и Сеймур возвращается к путникам.
Бругильда заглянула в книгу по истории Фэо и никаких изменений не обнаружила…
— Следующий узел времени — момент, когда Эгер встретил в лагере после боя своего односельчанина, — подсказал Сеймур.
— Верно, — согласился Авелиус. — Но как сделать так, чтобы он не поверил своему знакомому об измене Голлейд?
Маховик времени начинает крутиться.
Ведьма снова достает волшебную пыль и дует на Авелиуса. Через минуту ученый предстает перед друзьями в старинных латах и шлеме, держа в руке копьё.
— А почему бы тебе, матушка, не применить свою магию на изменение исторических записок? — предложил ученый.
— Моя магия домашняя, а для записок нужна магия более могущественная, глобальная, — пояснила ведьма. — Иди, присядь у костра Эгера и попытайся изменить их диалог.

***

— Она вышла замуж, — сказал воин молодому человеку.
Авелиус присел у костра с двумя мужчинами и, взяв несколько сырых кусков мяса из тарелки, стал жарить еду, делая невозмутимый вид.
— Голлейд? — юный Эгер не верил своим ушам.
— Слишком долго ты воевал, сынок! — пожилой воин грустно усмехнулся. — Она нашла другого.
— Не может такого быть! — воскликнул Авелиус. — Я уверен: она тебя ждет и любит!
— У нее уже ребенок от другого! Не говори, чего не знаешь, — пожилой воин резко вскочил и замахнулся мечом на Авелиуса. — И я тебя не знаю! Ты, наверняка, наш враг и пришел сюда кормить пустой надеждой Эгера.
Меч начинает опускаться на голову ученого, как в замедленном кино. На краткий миг путники оказываются вне времени и пространства.
— А у меня получилось или нет изменить летопись? — поинтересовался Авелиус.
— Снова неудача! — хмурится волшебница. — Наверное, исторические записки изменить невозможно!
Маховик времени снова начинает свои обороты. Эгер Коготь стоит в своей спальне перед портретом прекрасной Голлейд.
Путешественники во времени видят его фигуру в дверную щель.
— Прости меня, Голлейд! — говорит пират. — Я так никогда и не нашел в себе сил спросить у тебя лично о твоей любви! Я знаю, я трус! Ты уже, конечно, умерла! А я же вечно буду жить и не жить в неведении!
Бругильда дует на волшебную пыль в сторону портрета и портрет оживает.
— Эгер, я всегда любила только тебя! Тебя обманули. Не было никакого чужого ребенка. Это был твой сын… Твой сын — моряк Сеймур. Отпусти его. Сними с него свое ужасное проклятие!
— Сын? Мой сын? — Эгер Коготь с ужасом смотрит на оживший портрет.
Бутылка мертвого рома летит вниз и разбивается вдребезги…

***
— Я — сын Эгера Когтя? — моряк, стоя у штурвала, направляет свой летучий корабль к берегам Баллаурского океана. Внизу на якоре по-прежнему висит замученная долгим путешествием ундина Маэли и материт моряка хлеще базарной торговки.
Бругильда любуется голубыми горизонтами океана и улыбается.
— Так это правда или твоя фантазия? — допытывается Сеймур, но ведьма загадочно молчит.
— А исторические записи мы так и не смогли изменить! — подытожил Авелиус.
— Но кое-что в этой истории мы все же исправили, — Бругильда вдыхает свежий морской воздух полной грудью. — Эгер простил свою прекрасную Голлейд!
Жирные чайки с удивлением наблюдают за странным огромным летающим существом, думая, что это какой-то новый дракон, созданный Шеарой…
— Дракон… Драккар-фрегат…Драма. Драгоценность, — пищат чайки.
Жемчужина Голлейд звонко катится по палубе корабля и падает в трюм.

29 января 20... года от эпохи Драконов
Мертвый залив
от Утопленницы - паладину Шико



Я знаю, что Вы ненавидите таких, как я. Точнее, Вы уничтожаете всю нежить без жалости… Местные жители считают, что я ребенок, но, на самом деле, мне уже более тридцати лет. И в душе я молодая женщина. Я знаю, что Вы живете в Усыпальнице монархов и доблестно защищаете магмарский народ от таких, как я. Почему я Вас, своего врага, полюбила всей душой?
Я родилась в семье обыкновенных крестьян. Нас, детей, было слишком много в семье, поэтому наш отец всячески стремился избавиться от лишнего рта. Так меня родители и продали в услужение барина Протопопа, отца будущего барина Вольдемара. Моей задачей было присматривать за детьми хозяина. Барчата обращались с прислугой очень жестоко, мы должны были все терпеть - лишь бы отпрыскам барина было весело. Однажды они потащили нас на берег Мертвого залива. Будущему барину Вольдемару было скучно. Смеясь, он предложил всей компании научить меня плавать. Идея скучающим подросткам очень понравилась. Меня кидали с моста в воду и делали ставки, доплыву ли я до берега или нет. Несколько раз я выбиралась на берег, но мой кошмар повторялся вновь и вновь, пока я не утонула. обессилев, подхваченная бурным течением Мертвого залива. В тот момент Вы, прекрасный юноша, прибыли из Хаира по поручению старца Веркирия к барину Протопопу для закупки иноземных товаров. Я помню, как Вы бросились в воду меня спасать, как Вы пытались согреть мои руки, мое хрупкое тело. Вы тогда были в бешенстве и не побоялись предать огласке страшный поступок “золотой молодежи” Огрия. Тогда-то я Вас и полюбила всей душой. За Вашу смелость и правду.
Каждый раз, когда Вы посещали Огрий, мои выцветшие от воды глаза следили за Вами. Вы были прекрасны, Ваша осанка была благородна, а Ваши глаза были полны сострадания. Из воды я наблюдала, как Ваша карета, запряженная крионскими зорбами, проезжает мимо места трагедии прошлого. Иногда Вы останавливали свою карету у залива и нежно опускали на неспокойные воды бутон белоснежной лилии. Тогда Ваши глаза были полны слез. Позже от водных нимф я узнала, что Вы никогда не подавали руку барину Вольдемару. А потом Вы почему-то возненавидели таких, как я… Да, Вы стали убивать нежить. Если бы Вы узнали, что я стала Утопленницей, Вы бы и меня возненавидели? Я стала ни живой, ни мертвой. Стала неупокоенным духом. Иногда к водоему приходят крестьяне и просят меня о помощи…То найти без вести пропавшего солдата, то найти заблудившуюся скотину, то научить уму-разуму непослушного ребенка… Много разных просьб. Я всегда стараюсь помочь, как меня когда-то пытался спасти прекрасный молодой Шико.
Я долго пряталась под водой в тине, скрывая свои чувства, но сегодня мне хочется признаться в своих чувствах. Да, за Вами много лет следит призрак…призрак влюбленной Утопленницы. С какой любовью и болью я наблюдала за каждой вашей новой морщинкой на лбу, под глазами, в уголках рта! Мне хотелось целовать Ваши алые уста… хотелось с них пить нектар божественной любви. Но, вместо этого, я всегда пряталась за корягами, понимая, что то чудовище, в которое я превратилась, Вас отпугнет…Поэтому мне оставалось только являться Вам во снах в том земном образе, в котором мне не дало воплотиться жестокосердие людей..
Спасибо Вам за прекрасные белые лилии. Я их очень люблю… Хотя последние лет десять мне уже никто не дарит цветов…

Подпись: та, чье имя сокрыли неспокойные воды Мертвого залива.

30 января 20... года от эпохи Драконов
Усыпальница монархов
от паладина Шико - Утопленнице



Много лет Вы являлись мне во снах. Сначала Вы были маленькой девочкой, но постепенно Вы превратились в прекрасную девушку. Тогда-то я в Вас и влюбился. Моя душа тянулась к месту Вашей гибели… Каждый год я приезжал к берегу Мертвого залива и дарил своему любимому призраку белую лилию. Я следил взглядом за цветком…И однажды вдруг заметил, как чья-то костлявая рука с остатками плоти потянулась к цветку и утянула его на дно. Я был потрясен тому, в какое чудовище Вы превратились. Вы совсем не были похожи на прекрасную нимфу из моих розовых снов. Уже десять лет я уничтожаю нежить, которая меня обрекла на слишком странную любовь! Я хочу стереть любое напоминание о Вас! Но эти сны… Моя секира вновь и вновь опускается на головы неупокоенных мертвецов, чтобы избавить меня от Вашего наваждения, Вашего проклятия! Я разрываюсь между любовью к Вам и ненавистью. Белые лилии так чарующе благоухают в королевских оранжереях даже зимой, что меня тянет к замерзающим водам Мертвого залива, чтобы отдать метелям и льдам нежные лепестки бутонов. Но моя любовь обречена на гибель, как и моя любимая Утопленница… Поэтому прощайте.

— Что прячется на кончике пера? —
Ответь поэт, прерви своё молчанье.
— Дыхание надежды и костра,
И жизни вкус, и бег пугливой лани.
Ещё — боязнь чего-то не сказать
И недосказанность разбить
ненужным словом.
И землю чувствовать, но иногда летать,
Не грезя в мыслях о венке лавровом.
Писать о буднях, о событиях простых,
Заметив крокусов цветенье на рассвете.
А на закате оживить вдруг стих,
Что умирал в забывчивом поэте.
Воспеть тропинки, что бегут к ручью,
Все трели птиц в весенней круговерти.
Толкнуть от берега подгнившую ладью
И вспомнить о молитвах на рассвете.
— Опасно что на кончике пера? —
Ответь мудрец, всей правды не скрывая.
— Тот миг, где равнодушия пора
Вдруг разольется без конца и края,
И половодье самых светлых чувств
Иссякнет, словно миражи в пустыне.
И станет всем совсем не до искусств,
Где предпочтение не Музе, а гордыне.
— А как бежать, скажи, от суеты?
И как в другого нам не бросить камень?
Поэт молчал, лишь грёзы темноты
В картинах древних воскресали память.
Летел павлиний хлам, плетение словес
От Музы светлой страстно отгонялось.
Лишь скрипка плакала в минорность ля-диез,
Храня во глубине струны усталость.

Йордин и горецвет

Моё лицо обезображено ожогом,
Здесь — силы Хаоса, поправшие добро.
Я предан вероломным полубогом,
Что царствует на острове Фей-Го.

Железный шлем сокрыл мои увечья,
Но сердце бьется мраку вопреки!
Лишь в душу прорастает злая вечность,
Лелея в Гиблом месте те ростки…

Ростки чудовищного “монстра” — горецвета,
Чья красота богов бессилием полна.
И льется кислота с небес в рассветы…
Здесь не бывает ранняя весна!

Неведом благодатный свет Мирроу.
Рычит скелет Руккуба в дикий зной,
Да воет ветер черною вдовою,
Всех умерщвляя, кто пришел живой.

Пса-демона воскресшие останки
Взбивают пыль на выжженной земле.
Ни капли влаги! Душу наизнанку
Я выверну, чтоб цвет спасти в золе!

Слезой горючей орошу я корни
И поцелую чашу горецвета.
Печатью смерти обожжет мои ладони —
Мне, нежити, бальзамом будет это.

Моей душе созвучны адони́сы —
Укрою телом их нежнейший, лёгкий пу́рпур.
Здесь выжженный ландшафт всё ж живописен,
Коль горецвет алеет в пепле хмуром.

Держу в ладонях жизнь и смерть в цветеньи,
Где гунглов кровь течет болотной жижей.
Здесь яд струится в стеблях всех растений,
Воруя веру, словно Чернокнижник!

Но свет погас от мрака Халифрона
И первозданный ужас на свободе!
И шепчут мне пурпу́рные бутоны:
“Не отрекайся от надежды, Йордин”.

И я готов поверить в наважденье,
Что стану прежним — хаос истончится.
Лишь горецвет в предчувствии весеннем
Вздохнет над летописною страницей.

Когда весь мир затихнет в полнолунье,
Вздохнет полынь, качнувшись на ветру.
Поэт, слагая песни об июне,
Устанет и задремлет поутру.

Увидит в снах видение- богиню,
Напишет о бессмертной пару строк,
Спросив: “О, пэри, назовите имя!”
Представится: “И гений, и пророк”.

А фея рассмеется слишком звонко,
Как будто нарочитость ей к лицу,
Представившись вдруг с озорством ребенка:
“Весенний дух, внимающий глупцу”.

Он не поймёт намёков — слишком странно
Глядит нимфетка на него из-под ресниц.
Но встанет на рассвете, слишком рано,
Чтоб описать богиню и блудниц.

Он на контрасте выстроит поэму,
Хваля крылатое создание из сна,
И будет ждать, легко чтоб и мгновенно
Пришла бы к нему девочка-весна.

Он будет кашлять, распыляя пепел,
Помянет молодость за глупость и за пыл,
И образы в стихах он закуёт на цепи,
Доказывая всем, что он любил.

Он женщин назовёт вселенским чудом!
Но сны проходят, как и наша жизнь.
Исчезнет пэри, лишь немытая посуда
Останется с поэтом как житейский смысл.

И будет он в движеньях лунных бликов
Искать взмах крыл, утерянный во снах.
Поведав песню боли повилике,
Что расползлась змеёю на цветах.

Потом он прозу предпочтёт балладам,
Напишет пять романов о любви.
И, помолившись месяцу над садом,
Прошепчет: “Пэри, на поэму вдохнови!”

Суперблиц. «И пожелать хотелось бы иного...», (автор Baltimore [19] ).