Просто спят

У Героны – всеми любимой шутницы с ловкими руками, умудрявшейся через раз обыгрывать самого Каталу, лишь за два месяца до страшного похода родилась дочь. Отец умер больше полугода тому назад, однако женщина так страстно ждала первенца, что не страшилась тягот материнства и не согласилась вытравить плод особыми отварами.

  Мы жили по соседству и, уходя на рассвете, видели, как у дверей дома она передала запелёнатую дочь наёмной кормилице, с тревожной тоской посмотрела в младенческие глаза и через силу, волнуясь, выдавила: «Мамочка скоро вернётся, милая».
  Наверное, она единственная не теряла присутствия духа до самой смерти: поклялась, что вернётся, и всеми силами пыталась исполнить данное слово, права не имела предать свою кровь и плоть. Мирила нас, когда ссорились. Вместе со всеми разламывала свой хлеб, если раненного соратника мутило, затапливало волнами голодной слабости. Первой затемно уходила в разведку и выискивала надёжные, пустые тропы…
  Там её и нашли.
  Когда Арлия дрожащей рукой опускала покойнице веки, я всё никак не мог выбросить из головы навязчиво крутившуюся фразу, ту самую: «Мамочка скоро вернётся». Материнская клятва всего за одно утро превратилась в пустое обещание, просто сотрясшее воздух: не придёт, нет её на земле живых! Оказывается, невероятно просто нарушить обещание, к исполнению которого ты стремишься всей душой.
  Затем, вздохнув и помолившись Шеаре, я вытащил из ножен на поясе возлюбленной кинжал и чувствовал себя так же, как мясник, получающий туши со скотобойни: ни отвращения, ни ненависти к себе, ни страха. Ничего. Отрезал куски помягче, потолще, повкуснее, а внутри царила поразительная и неестественная пустота.
  Вся процедура только с непривычки выворачивает наизнанку да не даёт пищу в рот взять – потом заставит если не нужда, то отчаянный голод, и станет немного легче. Отрешишься, потеряешь восприимчивость, будешь просто резать, смотреть на нож и стараться дышать пореже. Научишься спускать кровь, как… как мясник. Только у него под ножом свинина, а у тебя человечина. Но на вкус похожи.
  Вечером, сидя у неярко горевшего костерка, мы впервые за несколько дней жарили настоящее мясо, ибо тогда уже догадались съедать мертвых, поддерживать ими жизнь в собственных исхудалых телах. Каждый раз за трапезой над местом привала нависала гнетущая, тягучая тишина: успев потерять отвращение к «запасам», всё равно не переставали втайне стыдиться происходящего, как страшнейшего из грехов.
  Мамочка не вернётся, малышка из Клесвы. Пожалуй, никакие слова не стоят дороже ломаного гроша, если произносящего их человека так просто сожрать за ночными посиделками. Мамочка не придёт. Поверь, она бы очень хотела сидеть рядом с тисовой колыбелью, но оказалась немного занята – мамочку едят друзья.
  Велем Ловкач (единственный, кто не испытывал заметных терзаний совести, прирождённый взломщик и вор) с ленивым интересом копался в сумке погибшей, вытряхивал прямо на землю старые рубахи, струны для лютни, нож, бережно ставил в сторонку боевые эликсиры…
  – Ого! – его громкий, энергичный голос заставил сытую и согревшуюся в объятиях Арлию вздрогнуть. – Портретик вырезан!
  Когда я поднял глаза на вора, он держал на ладони тонкую деревянную пластинку. Не видя, уже догадывался, кто может быть изображен на обереге, но любопытство всё-таки пересилило:
  – Чей? Дочери?
  – Ага. Красиво сделан.
  – Дай глянуть... – взяв, я увидел ничем не примечательного ребёнка с тонкими ручками и пухлыми щеками.
  Дитя смотрело с картинки без всякого выражения (видимо сказалось неумение художника вложить в своё творение частичку души, заставить выглядеть по-иному и живее). Арлия, скосив глаза, поёжилась:
  – И вправду красивый.
  Медальончик пустили на растопку еще до утра. Просто поддерживать огонь было нечем. Чужая мама всё равно не придёт, так зачем ей дитя?
  «Всё-таки Хаос сильно меняет людей, – вдруг, ударив кулаком по земле, сказал Велем, когда все засыпали. – Он в душах».
  Не знаю, что хотел сказать этот никогда не унывавший, беспринципный и ушлый человек, но слова прозвучали как приговор – Хаос действительно убивал каждого изнутри: подобно его тварям, мы бросались на любую падаль, уже не оглядывались на совесть или честь, и безраздельно принадлежали своему врагу. Только отказывались это признавать и всё равно упорно ползли вперед.
  От Хаоса, который был не за спинами, не за горизонтом, не впереди за камнями, а внутри.

***

  Они спят. Они просто спят и вот-вот проснутся. Они не могут умереть. Им никто не давал права исчезнуть и бросить меня здесь. Они… они просто спят.
  Выберемся. Нужно верить, слышите? Найдем дорогу обратно, не растеряем последние остатки человеческого, не станем хаосными тварями. Выживем.
  Герона обязательно скажет дочке, что вернулась. Ты, Нилл, помиришься с женой… Нет, безумец, жива. Закрой глаза и попытался вспомнить её лицо. Получилось? Тогда пусть улыбнётся. Да? Вот видишь, жива – умершие в Хаосе не умеют улыбаться. Ложись, братец, и закрой глаза. Поздно уже. Да-да, выберемся. Что? Каждый день твержу одно и то же? Потому что уверен, дурень. Вы-бе-рем-ся. Засыпай, завтра предстоит долгий путь.
  Я обязательно женюсь, как и обещал, Арлия. Только, пожалуйста, спи, любимая.
  Вы просто спите, правда? Вы не могли уйти.

***

Велем, кстати, удрал ночью. Предварительно обчистил рюкзаки, забрал половину срезанного с Героны мяса, завяленного на солнце, и пропал до наступления серо-жёлто-красного рассвета. Всегда боялся, что станет следующим.
  Нас оставалось трое: я, Нилл и Арлия. Герона закончилась через день.

***

Арлия ещё спала.
  Пробудившись от вязкой и тяжёлой, словно мокрый песок, дрёмы, я долго вглядывался в черты её изнеможённого лица, вздрагивал от предрассветного хлада и прижимался к женщине, стараясь согреть нас обоих.
  Не получалось, что заставляло скрипеть зубами от бессильной злости на весь мир по эту сторону Врат – мир, который днём мучает невыносимым жаром огненного, докрасна раскалённого солнца, а ночью промораживает до костей. Придвинувшись, я замёрз только сильнее, был вынужден откатиться, плотнее закутаться в шерстяной плащ.
  – Прости, – ласково, боясь разбудить любимую, коснулся злата разметавшихся и перепутанных волос, поцеловал тонкие губы, в иное время столь часто изгибаемые лукавой улыбкой. – Спи, спи, ещё очень рано.
  Даже сейчас она казалась прекраснее самых известных женщин О’Дельвайса, хоть свежая красота юности отступила перед глубокими, зеленовато-серыми тенями, некрасиво заострившими мягкие черты. Искривлённо застывшие уста казались холодными, как горный ледник; когда я осторожно взял в ладони худое запястье, погладил тонкие пальцы с содранными до крови ногтями, то снова задрожал. Но от утренней стужи или от ещё не достучавшегося до ума осознания чего-то страшного, неправильного и жуткого – не знал.
  Арлия смотрела вверх, немного повернув голову влево, отчего взгляд проходил прямо над моей головой. Приглядевшись, сумел увидеть, как в тусклом золоте прядей снуют муравьи, а один из них то и дело заползает в ухо, высовывает тёмненькую голову и снова прячется обратно…
  Неприхотливые падальщики, приспособившиеся выживать даже в реальности Хаоса, ползли по моим рукам – до сих пор ведь не выпустил нежные длани, отчаянно верил в то, что Арлия просто спит. Убеждал себя, наверное, второй или третий день, вдыхая тошнотворно-сладкую вонь.
  Потом, всё-таки поднявшись, долго стряхивал насекомых, сгибал непослушные пальцы и отчаянно хотел пить. Но последнюю флягу опустошили позавчера. Эта деталь ярко запала в память только из-за того, что Арлия, плача и глухо воя, просила дать воды, облизывала растрескавшиеся губы, задыхалась от терзавшего её лихорадочного жара, а я кинжалом вспарывал загрубевшие ладони и прижимал к горячим губам – единственная влага, которую могли себе позволить, была нашей собственной кровью.
  Тихонько, боясь оступиться на неровном каменном полу пещеры и разбудить её грохотом падения, я подошёл к Ниллу. Ти-хонь-ко. Ведь Арлия не любит просыпаться так рано.
  Брат сидел там же, где и вчера вечером – у стены перед входом, положив на колени обнажённые клинки. Он просто спал: тяжёлые, надсадные хрипы срывались с губ при каждом вдохе, на них пузырилось что-то тёмное, тонкими струйками расчертившее подбородок. Стерев и приблизив пальцы к самым глазам, силясь разглядеть в светло-сером полумраке, я понял, что это кровь. Только густая, вязкая, липкая и почти чёрная. Хоть давящий дух разложения мешал обонянию, всё-таки удалось понять, что пахнет она Хаосом.
  Находясь здесь, быстро учишься чуять его за версту во всём: в зеленовато-гнилостной воде застоявшегося водоёма, в жёстком мясе вчерашнего друга… Вспомнив вкус пищи, отдающей во рту не прожаренной кровью, я чуть не согнулся пополам. Рвотный спазм сжал горло, но всё-таки удалось совладать с собой. Да, нас было больше – трое бы не сунулись в пасть Врат. Да, нам приходилось есть своих же мертвецов. Иначе никто бы не дожил до нынешнего дня.
  Шаг в Хаос обошёлся слишком дорого. Мы – десять человек из одного клана, отправились вместе, ибо всегда относились друг к другу как члены большой семьи. Разве можно остаться во власти мирного покоя, когда яростные орды чудовищ вот-вот прорвутся в мир смертных, выжгут его пламенем и зальют кровью? Когда твои брат и возлюбленная застёгивают ремешки доспехов, сосредоточенно перебирают вещи в заплечных мешках и говорят, что тоже пойдут туда? Нет. Ты снимешь со стены боевой топор, обнимешь тех, кого любишь, и скажешь: «Я с вами до конца».
  Знал ли хоть кто-то, что в землях Хаоса можно потеряться? Что, зайдя слишком далеко, в непрерывных боях с порождениями его тёмной воли не сможем отыскать путь обратно и будем плутать даже тогда, когда иссякнут запасы у самых бережливых? Что уже втроём выберемся сюда, увидим у самого горизонта чрево огромного портала, Врат?
  Когда я вышел, дабы размять ноги и облегчиться, он по-прежнему висел там – здоровенная чернильная клякса на светлеющем небосводе, последняя надежда на спасение, если пойти сейчас и не останавливаться до самой ночи. Тогда, быть может, в сумерках следующего дня я окажусь в привычном, знакомом, утерянном и почти забытом мире.
  Без них.
  Я помнил улыбку Арлии, которая теперь спала неправильно, неестественно, бесконечно долго для живой женщины. Слышал, как в глубинах памяти оживает громкий смех Нилла, его пошловатые шуточки и вечные споры с женой. Он ведь с ума сошёл: нёс её на руках, пока за крохотным отрядом не стали летать целые облака роящихся насекомых. Лишь тогда я приказал остановиться на ночлег, а сам отошёл в сторону и принялся мечом копать ей могилу. Нилл следил за каждым движением, за малейшим шагом, и я мог поклясться, что он понимал происходящее не хуже здравых разумом.
  Мы все понемногу рехнулись. От Хаоса, затоплявшего души, пока свежевали мертвых или бросались друг на друга в запале ссоры, чуть ли глотки не грызли названным братьям и друзьям детства. Стоило благодарить Шеару за то, что глава клана погибла первой, мучительно и долго умирала от заражённой раны. Иначе ей, душу отдавшей во имя мира на землях Огрия, при виде бивших друг друга на пыльной земле соратников, стало бы страшно, больно и неописуемо стыдно за нас всех.
  А последним остался я и теперь не мог взять в толк, что имею возможность просто возвратиться, жить в Клесве, со временем жениться и подкидывать в воздух растущего сына, быть живым и счастливым, как сотни мирных поселенцев. Без них: без Арлии, Нилла, своих друзей. Без сердца, души и прошлого. В настоящем ради будущего, где никогда не зазвучат голоса пожавших мне руки и в унисон выдохнувших: «А мы с тобой до самой смерти».
  Поняв, что даже здесь, в пустом и тлетворном Хаосе, они не предали клятвы, не ушли и исполнили то самое последнее обещание, я на мгновение почувствовал себя удивительно легко. Словно ладони любимой вдруг опустились на плечи, её вкрадчиво-нежный голос повторил не теряющие цену заверения в любви, тёплые губы коснулись виска. Словно брат, сейчас умиравший в пещере, вдруг оказался за спиной, ослепительно улыбался, шутливо пререкаясь с темноволосой, статной и восхитительно прекрасной женщиной – своей супругой, а она по-доброму упрекала меня за слабость. Словно они по-прежнему стояли рядом, не оставив на чуждом и пустом просторе враждебного края.
  Когда я вернулся в пещеру, то знал, что сошёл с ума: не было вони, сиплого дыхания, необоримого страха одиночества. Нилл ещё спал. Арлия…
  Она приподнялась на локте и оглядывалась вокруг, кого-то ища. Затем увидела меня, и на устах заиграла та чудесная улыбка, за которую не жалко отдать жизнь. Исчезли муравьи, разложение, кровавая земля под обломанными ногтями. Подумав, я осторожно надел ей на палец простенькое обручальное кольцо с бирюзой, купленное давным-давно, но всё никак не находившее подходящего момента, дабы украсить женскую руку, и лёг рядом.
  Давясь рыданиями, всё ещё пытался поверить, что не сплю, и сидящая рядом, тихонько поющая женщина столь же реальна, как каменный потолок или холодные стены. Глухо выл, боясь пробуждения, проклинал Шеару и шептал, что не хочу ничего делать, никуда идти, что всё желаю вернуть на свои места… что будь тысячекратно разрушен и проклят Фэо, если приходится терять любимых, расставаться даже со сладостным и обманным сном!
  Арлия гладила меня по голове, шептала, что всё хорошо. Нилл то и дело вопрошал: «Как ты, брат?», садясь на корточки рядом, и был не на шутку испуган этим необъяснимым приступом безумия. Герона... Она молчала, поглаживая свой медальончик, но красноречивее слов выглядела её рубашка, измазанная кровью, и недостающие куски мяса.
  А потом, через час или два, я проснулся.
  От прикосновения.
  Маленьких.
  Лапок.
  К лицу.

Автор: Серый_Пепел